Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Позади, сползая со стены, с мерзким шелестом глянцевой чешуи медленно материализуется змея: тонкий зрачок на кислотно-жёлтой радужке уцелевшего глаза, завораживающие движения гибкого тела, ускользание и вторжение за неприкосновенные, чужие границы.
Из приоткрытой пасти вымелькивает раздвоенный язык и в скользящем движении лижет остолбеневшую Соню в шею. Слюна разъедает кожу. Змея наползает кольцами, постепенно сужая их и обнимая худое тело.
Даймон выуживает из портупеи нож. Нажимает на кнопку, – лезвие выпрыгивает со щелчком, и Соня испуганно вздрагивает.
Секунда… Две… Три…
Под коленом на левой ноге упруго тянется тонкий чулок, и Даймон, словно брюхо у дичи, с лёгкостью вспарывает его, – капрон расползается, обнажая беззащитную кожу. Широкая стрелка, распускаясь, бежит до пятки, и для Сони это становится толчком к проживанию её личного ада.
«Ночью подморозило, и в бочке замёрзла вода. Он схватил меня за волосы, стащил по ступенькам крыльца и начал макать в неё, окуная за разом раз, кроша лицом ледяную корку, тяжело налегая сверху».
Сознание разрывается надвое: одну её часть выдёргивают на роль зрителя, а другая погружается в память той измученной женщины.
Это чужое тело, и жизнь тоже – чужая. Есть та, которую истязают. И есть маньяк, который убьёт, – убьёт, несмотря ни на что, – и Соня рыдает по-бабьи, чувствуя это кожей, влипая руками в крест.
Картинка складывается воедино, – когда-то давно её уничтожили физически и морально. С кристальной ясностью ей открывается алгоритм теперешней жизни – впускать только тех, кто убьёт, напоминая о том, не законченном опыте, который она предпочла забыть или ничего не успела даже, потому что была убита.
Даймон – чуткий поводырь в мир кошмарных воспоминаний – приобнимает её со спины, а ей чудится, как упругие кольца змеи давят на грудь и живот, не давая дышать, сжимаясь всё туже.
На кресте, точно картина в раме, появляется распахнутое окно, – всё демонстрируется, как при просмотре старого диафильма: к ней возвращаются все, кто был начисто стёрт из памяти; возрождаются кадры древнейших пыток, насильно замятые в уголках искалеченной психики. Исступлённо мелькают белые, выбешенные глаза и улыбки, похожие на оскал.
«Хирург сказал, что мне ещё повезло: нож попал в позвонок».
«Он был пьян, стал пинать меня – между ног, в живот, по рукам – пинал долго, пока не устал. Я потеряла ребёнка».
Она возвращается в переживание смерти, погружаясь за грань, опускаясь туда, где придонный слизистый ил обволакивает пальцы ног, инфузории шевелят ресничками, и мутная вода с резью врывается в лёгкие. Горло стискивает спазмом, дышать не выходит. Перед глазами танцуют искры, настойчиво колется в подрёберье.
В окне возникает спальня, где она и мужчина, – тот самый, что встретился ей у озера, – слились воедино, любя друг друга, и как он потом швырнул её на матрас и придушил, укротив кратковременной смертью.
«Асистолия, – знакомый кошачий голос проносится в голове. – Летальный исход».
В подробнейших мелочах перед ней предстаёт кусок интерьера: свет от напольной лампы, голые окна и смятые простыни, сияющие оскорбительной белизной. Картинка мерцает, приобретает голографическую глубину, засасывает, как в бездну.
«Не может быть! Ириска и этот Жора, – они же уехали на моря! Это какой-то дурацкий сон!»
«Леди, Вы что, не узнаёте меня?»
«Соня, давайте поговорим».
Мужской голос – бархатистый, с хрипотцой – накладывается на видение слоников, стоящих на полочке в кабинете психушки. Оба сценария жизни бегут параллельно, словно стальные рельсы. Что из этого было правдой?
«Красный! КРАСНЫЙ!» – орётся панически в голове.
– Ещё! – просит Соня, и Даймон добавляет ещё ударов.
В откровенных деталях перед глазами всплывает сцена, где её любимый мужчина и единственная подруга, – вместе. Хвосты флоггера прилетают на спину, – Ирискину спину, сияющую мягким медовым светом в интимном полумраке их общей спальни.
Синхронно этому бьёт и Даймон.
«Сто-о-оп!» – опять в голове.
Она выпотрошена морально, – раскурочена, вскрыта. Сгущённый воздух булькает жижей в раздавленных лёгких, отказываясь впускать туда новый. Вспомнить весь этот ад и оставить как есть? Она царапает горло, мыча и откашливаясь. Лицо кривится от пережитой смерти, и это какое-то насилие в квадрате – физическое из прошлых жизней, и психическое – из этой.
Ноги подкашиваются, гравитация тащит вниз.
– Помоги, – и Соня ползёт с креста.
Даймон подхватывает её бьющееся тело, укладывает на пол и приземляется рядом. Она хнычет, изнемогая от ненависти к тому, что её тело будто сломалось, и ему никак не дышится, не живётся. Кусает урывками воздух – нет, никак, – он будто закончился, весь. Бессилие и ограниченность обрушиваются разом, и из этого рождается дичайшая злость на то, что эта херня так сильна и так ей неподконтрольна.
– Ещё!
– Окей, – соглашается Даймон и ловким движением возвращает её на крест.
Теперь вместо воздуха она выхрипывает ненависть, которой дышит, – дышит зычно, гортанно. Она не чувствует, как флоггер прилетает на тело, – уже совсем ничего не чувствует.
«Помоги мне, – пульсирует в голове. – Ненависть, помоги мне! – вдох, выдох. – Отчаяние, помоги! – вдох, выдох. – Боль, помоги!»
Вой рождается из кромешной тьмы и с самого дна, пронизывает насквозь, и тело, как полая труба, вибрирует от резонанса с подземным гулом. Махровый коврик щекочет подошвы ног, и плётка танцует в воздухе – прилетает на лопатки, на бёдра и поясницу.
«Я будто запрограммирована на это насильственное дерьмо и путь по глухому тоннелю, ведущему к смерти. И нету иных путей».
Точка посередине грудины, где раньше висел её ключик, пульсирует и, словно капля крови, упавшая в воду, клубящимся взрывом окрашивает пространство в алый.
– Мамочки, – беспомощно плачет Соня, глубоко натыкаясь ладонью на остриё креста и не чувствуя этого.
«Боль! Вытащить боль наружу, распаковать. Чтобы чувствовать эту жизнь; доказать, что тело полностью мне подвластно. Но – кому доказать? Кому?»
Змея разевает пасть, выворачивая челюстные суставы, и хапает её за плечо, за лопатку. Жуёт, примеряясь, как заглотить и голову. Женскими голосами поётся рядом заупокойная; алчно перекаркиваются кладбищенские вороны. Всё заволакивает кровавым туманом, и крест куда-то плывёт. Соня трясёт его, заваливает на себя:
– Ви-ида-а! Помоги-и-и мне… Ви-и-ида-а-а!
И тогда Даймон бросает флоггер и обнимает её:
– Всё, девочка, хватит. Стоп!
Анаконда пятится, оторопело выплёвывает резко обмякшее тело и схлопывается в оседающую блёстками пыль.
Крест, громыхая, встаёт на место.
Змеи больше нет. Есть Даймон – тёплый, тактильный, – и Соня вжимается в него вся, слегка наступая на пальцы ног. Мир замирает в устойчивой точке. Кровавое облако растаскивается по углам, являя помещение клуба, выдержанное в красном и чёрном. Световые пятна размеренно рисуют круги. Возвращается музыка.
Отступив на шаг, Даймон чуть прикасается к Соне пальцами – точка на пояснице, ещё на грудине, – и этим рождает танец: она изгибается, будто мягкая глина в руках уверенного гончара. Его сильные, пылающие жаром руки, которые только что били, несут в себе мягкую нежность.
«… это так фантастически – не думать, а доверять. Просто. Следовать. За. Ощущениями. Безминутно. Оторвано ото всех. Я таяла, как кусок рафинада, с бульком кинутого в кипяток. Свет струился потоком снизу, пронизывал, окружал, и я ощутила себя бестелесной оболочкой медузы, плывущей в толще морской воды».
Соня открывает на секунду глаза и замечает, как Даймон улыбается её безмятежной радости. Она кладёт ему руки на плечи, заворачивая энергию, летящую из земли и только успевает замкнуть её в золотое кольцо, как он произносит:
– Пойдём, отведу тебя на диван.
Но диван далеко – где-то там, за Северным Полюсом. Ей никогда, никогда не дойти туда на своих пустотелых ногах.
– Пойдём, – Даймон берёт её за руку, за запястье.
– Да-а-а, – тянется изо рта тонким, звенящим голосом.
Она идёт мелко, на цыпочках, ощущая песок и неровности пола ступнями, и один драный чулок ещё держится, а другой – отлепившийся – болтается, точно колокол.
На диване её отпускает, возвращая в тяжёлое тело, и оно отвечает ровным, глубоким дыханием. Сладкий воздух свободно струится в лёгкие.
«Когда мир швыряет тебя на колени, чтобы остаться в живых нужно лишь чуточку человеческого тепла. Немного близости – только и всего, детка. Только и всего».
